Эта шпана ещё окрывала свои гнилозубые пасти, чтобы шельмовать моё честное имя и представить меня антипутинистом, строчил
строчили на меня кляузы в ФСБ
СРЕДА, 27 МАЯ 2015 Г.
СРЕДА, 27 МАЯ 2015 Г.
Аркадий Тигай
После поездки в Украину, навеяло. Подробности потом.
В качестве основного условия для завершения «украинского кризиса» Россия
предложила Киеву подписать обязательство не вступать в НАТО. Украина
согласилась при условии, что документ этот будет напечатан на обратной
стороне Будапештских соглашений, в которых, как мы помним, Россия
гарантировала неприкосновенность украинских границ.
Этим анекдотом меня развлекли украинские друзья в первые часы пребывания
в Киеве – они еще и шутят. От себя добавлю - шутят много и горько.
Спрашивали - зачем я, не журналист и не репортер, поперся в воюющую
Украину? Отвечаю: после моей заметки «ИНШИ», которая уже пару месяцев гуляет
по соцсетям, слышу упреки: «Откуда знаешь, что на самом деле происходит в
Украине? Ты там был? Сам лично видел? Слышал?»
Теперь вопрос снят - был, лично видел, слышал, наблюдал и ничего, что
противоречило бы моим представлениям об этой войне как о нашем коллективном,
общенациональном преступлении против народов Украины не обнаружил. Подлость и
насилие, с которыми мы вторглись в братскую страну, оказались именно
подлостью и насилием и ничем другим. И уж никак не заботой об угнетенном
«русском мире».
И вот теперь, вернувшись, спешу, спешу порадовать наш добрейший,
духовнейший и справедливейший из народов – Украина действительно находится в
тяжелом положении. У нас получилось! Мы хотели разорить и обескровить
Украину. Растили и лелеяли для этого святого дела своего ручного президента
Януковича. Купили и завербовали практически всю армейскую верхушку, наводнили
ФСБэшной и ГРУшной агентурой аппарат высшего чиновничества, развернули
невиданную по бесстыдству и масштабам пропагандистскую компанию по очернению
братского народа. Оттяпали Крым и вторглись в Донбасс…
И сделали еще много других подлостей и преступлений, чтобы погрузить
Украину в хаос политического и экономического коллапса, весьма преуспев в
этом так, что теперь Украина действительно близка к экономическому кризису.
Мы можем радоваться и ханжески сетовать на неготовность украинцев к
собственной государственности: «Мы же предупреждали!.. А теперь в гражданской
войне гибнут люди…»
После подобных заявлений наши политики обычно проливают крокодилову слезу
сострадания, но никто нам не верит, отказываясь признать войну «гражданской».
И только граждане России понятия не имеют, что их страна ведет в Украине
захватническую, империалистическую бойню. Остальные 97 процентов населения
земли в этом не сомневаются. Что, впрочем, не омрачает нашего счастья –
Крым-то наш!
Однако есть и огорчения. Свидетельствую как очевидец – шансов на то, что
умирающая Украина приползет к нашим газовым терминалам, к нашим генералам и
олигархам, лично к Путину, моля о пощаде и снисхождении, таких шансов нет - и
не предвидится!
Сам удивлялся, разъезжая по стране: уже и территорию потеряла, и тысячи
погибших, и гривна падает… но не поступилась Украина ни одной частью своей
свободы и достоинства. Без исламистского фанатизма она просто, буднично, без
пафоса и патриотических истерик дает понять нам - сильным и подлым, что за
свободу готова умирать. Как Небесная сотня, как Надежда Савченко, которую с
иезуитским, садистским придыханием казнят в наших застенках опытные палачи…
Какая же это беспросветная тупость - в двадцать первом веке пытаться
завоевать страну с сорокамиллионным народом?! Что за отчеты строчат нашим
дремучим политикам их аналитики и консультанты? Какие планы роятся в больных
головах наших бравых генералов? Ребенку ясно, что мы ковровыми бомбежками
хоть всю Украину превратим в Дебальцево - не вернется она под крыло империи.
А о пророссийском президенте в Киеве мы теперь можем навсегда забыть и
успокоиться.
Нет, нет, не суждено сбыться нашей вековой холопской мечте, не
царствовать нам белыми господами над заносчивыми «укропами»! Не бывать этому,
судя по тому, с какими энергией, энтузиазмом и даже страстью страна готовится
к будущей «большой» войне.
Они, украинцы, ведь и в составе советской империи пружинили хвост дольше
всех - пока раскулачиванием, голодомором и войной с «лесными братьями» не
было уничтожено практически четверть населения республики. А что теперь?
Первое, что бросается в глаза - это четкая граница между народом и
властью. Между ними как бы заключен договор о ненападении. Гражданское
общество, которое в Украине необычайно сильно, устраивает нынешняя власть
тем, что не мешает обществу заниматься своими важными делами, а именно:
обороной, строительством армии, снабжением фронта и пр… В адрес Порошенко я
многократно слышал: «Будет мешать - снимем и поставим другого! Никаких
проблем».
Для русского уха, отстроенного ловить «дыхание Кремля», подобные тексты
звучат дикой крамолой. Между тем, никакой анархии в стране не наблюдается.
Наоборот – за те несколько лет, что я не был в Украине, население страны как
будто резко поумнело, сосредоточилось, собралось. Порядка прибавилось. Из
ниоткуда выскочили и пышным цветом расцвели тысячи общественных организаций,
обществ, волонтерских объединений. Школьники плетут маскировочные сети, их
родители после работы бегут на курсы по военной подготовке к партизанской
войне. Родители родителей собирают теплые вещи для солдат. И так живет
практически вся страна - видел, знаю. Параллельно государственному
«Военпрому», на нужды фронта в три смены пашет огромное количество частных
фирм, нередко себе в ущерб.
Поразительно то, что это сплочение, это единение национального духа произошло
в народе, который всегда отличался мощным, в хорошем смысле слова, кулацким
индивидуализмом. Ведь «Моя хата с краю…» - украинская поговорка.
Сейчас же в городах развернуты пункты по сбору средств для армии. Несут
деньги, консервы, предметы гигиены, лекарства, белье для солдат… В
супермаркетах стоят ящики-копилки, на улицах автомобили с надписью: «Сбор
гуманитарной помощи…» - и название воинского подразделения. Дежурят возле
таких «копилок» раненные солдаты, находящиеся на долечивании. При мне две школьницы
принесли несколько банок консервов, пенсионер опустил деньги. Спросили «как
там?» Солдат с костылем ответил что хреново, но «трымаемся» (держимся).
Завязался разговор. Конечно, о войне…
По себе заметил - чем больше вникаешь в украинские реалии, тем чаще и
явственнее из хаоса войны на первый план выступают совсем не украинские, а
наши российские беды – застой, насилие, беззаконие и вранье, вранье, вранье
без конца и края. Картина знакомая по той, прошлой жизни в Советской империи,
в которой от нас скрывали даже историю страны, чьими гражданами мы являлись.
Как же ненавидел я Советскую власть за это постоянное вранье и лицемерие, уже
и не помышляя о том, что когда-нибудь что-то изменится. И вдруг - о чудо: из
советского хаоса явилась страна Россия!
Не знаю, кто как, лично я обрел Родину, которую полюбил. Полюбил не
обещанный профессиональными врунами коммунистический Рай на земле, а реальную
Родину со всеми ее нелепостями, глупостями, трудностями роста, неудачами,
которые я готов был делить. И Родина полюбила меня – перестала мне врать.
Перестала лицемерить, перестала держать меня за идиота, которому можно вешать
на уши идеологическую лапшу.
Да, рухнуло кино, и в девяностые я написал всего пару-тройку картин и
пару сериалов - перебиваясь случайными заработками. Но вот правда - я обрел
гражданское достоинство именно в то самое десятилетие, которое сегодня
называют не иначе как лихими девяностыми. И в которое, как мне сегодня
объясняют, я был унижен и стоял на коленях. Теперь же меня якобы с колен поднимают
при помощи новой подлости, нового рабства и нового тотального вранья.
«Тысяча развратных канареек лучше одного благочестивого волка», - написал
Чехов.
Помните «развратных канареек девяностых» с их малиновыми пиджаками поверх
«Адидаса»? Пошлость, конечно беспредельная, но все познается в сравнении. А
теперь всмотритесь внимательно в постные рожи сегодняшних «благочестивых
волков». Послушайте, как вдохновенно врут они о гражданской войне в Украине!
Ведь все вранье - от первого до последнего слова. Нет никакой гражданской
войны, а пара тысяч донецких уголовников, которых согнали в шайку московские
политтехнологи, и которые выдавали себя за армию «Новороссии», спасающую
«Русский мир», давно разбежались.
Так что теперь украинская «гражданская» война продолжается по знакомому
советскому сценарию, в котором наша регулярная армия тайно исполняла свой
вечный «интернациональный долг» - то под видом корейских летчиков, то в роли
липовых миротворцев, то под видом военных советников… В Украине наши воинские
части, срочно переведенные на контракт, в полном составе со споротыми
шевронами, с техникой, боезапасом и снабжением зашедшие на территорию
суверенной страны, косят под орды отпускников. Ценой гибели тысяч солдат
обеспечивая тщеславным политиканам возможность надувать щеки.
Затея подлая и в своем роде уникальная тем, что за всю тысячелетнюю
историю России это первая война, в которой у нас нет союзников. Ни одного.
Так что не можем мы рассчитывать ни на второй фронт, ни на военную или
финансовую помощь, ни даже на сочувствие. Вокруг лишь брезгливое презрение к
нам, обезумевшим от вкуса крови украинских братьев.
Россия, конечно, не погибнет и в этой грязной войне, независимо от ее
результата. Никуда она не исчезнет, наша Родина, хотя бы уже потому, что
никому мы не нужны. Не нужны со всеми своими нефтяными полями, несметным
природными богатствами и ресурсами, которые давно уже из «ресурсов»
превратились в «кандалы», сковывающие нашу больную экономику. Нет в мире
охотников на наш протухший товар. Не нужны никому 140 миллионов неадекватных
граждан, готовых не задумываясь, по первому щелчку «национального лидера» на
любое преступление.
И еще я думаю, что все мы оказались участниками уникального исторического
эксперимента, демонстрирующего всему миру как тонка цивилизационная пленка,
покрывающая нас – граждан России. Как легко она слетает, и как быстро, и с
каким восторгом мы из людей превращаемся в кровожадных нелюдей, лишь только
раздается разбойный свист и крик «Бей!» Кого бить нам, в зависимости от
конъюнктуры, вовремя подсказывают кремлевские хозяева. Оказалось, что
проверенное временем «Бей жидов, спасай Россию!» легко трансформировать в
«Бей укропов, спасай русский мир!». Или «Бей пиндосов»… или «Бей пятую
колону… бей чурок… геев… черных… бей, бей, бей!!»
Кого спасаем - уже забыли. Напоминаю: спасаем Путина во власти! Его и
только его спасают тысячи русских мальчиков, погибающих на украинских полях
сражений. Погибают за то, чтобы обеспечить счастливую старость дорвавшимся до
власти ГэБэшным упырям. Ах, какие дивные мемуары напишут эти стареющие клопы
про свои сложные, полные опасностей и политических интриг, жизни под обоями
власти! Все эти депутаты, министры и прочая шушера, толпящаяся у трона.
Украинские друзья недоумевают:
- Такая богатая страна, что вам надо в Украине? Зачем губите своих ребят?
Неужели не жалко?
Читайте классиков, дорогие друзья, там про нас все написано и «что нам
надо?», и «зачем?»…
«Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова
пролива до Одера…» - писал Чаадаев.
Слышите, братья украинцы – от Берингова пролива до Одера, и никак не
меньше. «До Одера», а не «до Волги», или «до Днепра» - иначе «не заметят».
Поймите, что мы «великие», но сегодня никаких признаков величия, кроме
размера территории предъявить не можем, потому в рамках законных границ нам
оставаться западло. Такая, видите ли, у нас особенность – ментальность
по-научному. Злобные русофобы утверждают, что это болезнь. Называют и диагноз
– мегаломания. Для непосвященных сообщаю симптоматику, взятую из учебника
психиатрии:
…Болезнь выражается в предельной степени переоценки собственной важности,
известности, популярности, богатства, власти, гениальности, политического
влияния. Возможно даже «осознание» своего всемогущества… в психиатрии
мегаломания рассматривается и в качестве составной части паранойи – мании
преследования… может возникать и в виде мании реформаторства, - (читай:
«думское законотворчество») сутяжничества, религиозных переживаний… Больной
считает, что все окружающие негативно к нему относятся…
По-моему, «в яблочко» - все симптомы совпадают. Но вот вопрос - как
поступает опытный психиатр, когда больной настаивает на том, что он Наполеон?
Правильно, он соглашается.
- Да, ваше высочество, - мягко уговаривает врач. – Вы Наполеон…
И больной успокаивается, умиротворяется, позволяет сделать успокаивающий
укол, надеть смирительную рубашку. Казалось бы, чего проще?
И что бы западным СМИ не прогнуться? Небось, язык не отвалился бы при
упоминании о России промурлыкать эдакие мантры, типа: «Величайшая из стран,
населенная добрейшим и духовнейшим народом, который несет миру высочайшие
образцы справедливости и добра. Верующий в истинного Бога…» А если нам еще
отвалить поклон в пояс и всем мировым сообществом хором запеть: «Боже, храни
Путина!», то мы можем впасть в такое миролюбие, что сами зарыдаем от любви и
умиления. Ведь, по большому счету, мы дети. Стоит такой театр недорого, а
скольких смертей на поле боя можно было бы избежать?
Только не надо опять про то, что мы «Своих не сдаем!». Во-первых, сдаем
как миленькие. Кто знает, куда девались 250000 русских в Чечне? А больше
полумиллиона в Узбекистане? А куда испарились 350000 русскоязычных граждан
Таджикистана? Неизвестно? А ведь это тот самый Русский мир, который мы, не
теряя прославленной соборности, сдали с потрохами.
Зато в Крыму отыгрались «по полной». Ведь это уму непостижимо, до какой
низости дошли проклятые укрофашисты, открыв в исконно нашем Крыму аж шесть
(6) процентов украинских школ! Притом, что этнических украинцев в Крыму проживает
всего-то двадцать пять (25) процентов. Кровь стынет в жилах от такой вопиющей
дискриминации русского языка!
Наслышавшись о подобных притеснениях, я упрашивал друзей познакомить меня
с настоящим «фашистом» из Правого сектора. Готовясь к встрече, даже почитал
программные документы Яроша, очень похожие на программу нашей ЛДПР. Да и сам
Ярош весьма напоминает смягченный вариант Жирика, только не такой крикливый.
То-есть, до таких патриотических высот как мытье русских сапог в Индийском
океане, Ярош, ясный перец, не дотягивает. Вспоминается, что в свое время с
этой духоподъемной программой ЛДПР отхватила аж 25 процентов нашего самого
читающего в мире электората. Куда тут Ярошу с его несчастными долями
процента?
А пока что я приготовил несколько «неудобных» вопросов и пошел на
встречу. На выставке украинского «Военпрома» подвели к группе немолодых,
одетых в гражданское. Сказали: знакомься.
- Правый сектор?
- Он самый, - подтвердили друзья.
Я сразу прихватил парня, который помоложе. Разговорились…
Украинский фашист оказался азербайджанцем. Долго выясняли, как он дошел
до жизни такой? Бежал в свое время из Карабаха. Жил в Одессе, учился,
работал… Теперь на передовой. Очень торопился, потому что машина в Дебальцево
уходила через час, и он боялся опоздать в батальон.
- …а как же Украина для украинцев? – спрашиваю.
- А я кто, по-вашему?
- Вы только что сказали, что азербайджанец.
- Я гражданин Украины… могу паспорт показать.
И протягивает паспорт, в котором вообще нет графы «национальность». Я
начинаю объяснять разницу между гражданством и национальностью. Несмышленый
фашист задумывается.
- У меня и дети украинцы, - неуверенно говорит он.
- Какие же они украинцы, если вы азербайджанец? – раздражаюсь я.
- Странный вы человек, честное слово – воевать добровольцем пошли, жизнью
рискуете каждый день, и даже не понимаете во имя чего!
На этих словах фашист снова оживился и отчеканил, как отличник отвечает
хорошо выученный урок:
- Я Родину защищаю!..
И дальше все в таком же роде, сказка про белого бычка. Сошлись на том,
что он украинец азербайджанского происхождения. С тем не облагороженный
расовой теорией укрофашист и уехал в свое Дебальцево защищать Родину. Им бы
нашего Дугина прикомандировать, чтобы прочистил мозги.
Зато теперь-то я понимаю, почему главные борцы с фашизмом – донецкие
предводители Захарченко и Плотницкий упрекают украинцев в том, что «отдались
под управление жалким евреям». Как очевидец, свидетельствую: в
добровольческих украинских батальонах такой разгул махрового фашизма, что в
составе этих «националистических банд» воюют уже не только евреи, но, как
выяснилось, и азербайджанцы, и русские, и армяне, чеченцы, грузины и пр… как
это принято у свирепых нациков.
Слава Богу, что бешеному разгулу звериного украинского фашизма успешно
противостоит наш фирменный русский «имперский интернационализм», который мы
десятилетиями оттачивали в многочисленных войнах в Корее, Венгрии,
Чехословакии, Афганистане… совсем недавно в Грузии - «Но пасаран!», «Фашизм
не пройдет!», «Крым наш!»…
Отзвучали разрешенные лозунги, победные реляции и отечество наше вновь
накрывает тухлая, кладбищенская тишина, которую мы называем «стабильностью»,
назначив эту химеру на роль национальной идеи. Стабильность во что бы то ни
стало, через войну, смерть, кровь – любой ценой. Во имя липовой стабильности
нас унижают телевизионным враньем, «винтят» ОМОНом, судят неправедными
судами, сажают за песню, за книгу, за брошенный в полицейского лимон –
молчим.
Это именно нас, все 140 миллионов русского народа, как гоголевского
поручика Пирогова, власть хлещет по щекам ефрейторским окриком: «Молчать,
смерды»! Молчим… Внутри, естественно, бушуем как вулканы, готовы буквально
рвать и метать, но молча, чтобы, не дай Бог, не нарушить «стабильность». А
вечером, по рекомендации того же Гоголя, в своих клубах, дискотеках и
филармониях мы «...так отличаемся в мазурках, что приводим в восторг не
только дам, но даже и кавалеров». После чего, смахнув с лица «божью росу»,
продолжаем бубнить о духовности и внутренней свободе, потому, видимо, что мы
мудрые и знаем цену истинной свободы и демократии. А «хохлы», упертые и
темные, стабильность не ценят и потому не желают молчать и терпеть. Им,
видите ли, свободные СМИ подавай, сменяемость власти и независимый суд!
Коррупция их, видите ли, не устраивает! А про внутреннюю свободу они понятия
не имеют и потому не видать им нашей благодати.
И то, правда: «Для праздника толпе совсем не обязательна свобода», -
заметил Бродский. Подтверждаю это как рядовой член толпы. Как человек,
смиренно и безропотно, полвека проживший в советском рабстве. Не севший за
свои убеждения в тюрьму, не принесший в жертву карьеру, благополучие, саму
жизнь - как Марченко, Сахаров и многие другие апостолы свободы. Они погибли,
а я перетерпел, сдерживая рвоту от отвращения к власти, и дожил до старости
потому, что не боец, и не борец, а слабый обыватель, боящийся боли,
волнующийся за семью, родителей, детей. И сейчас негодую на нынешний режим за
то, что он своей подлостью снова, как в советские времена, загоняет меня в
угол, где совесть кричит: «Не молчи!», а робкое сердце шепчет: «Не выступай…»
Только осознание трагедии развала, перед которой оказалась Россия, принуждает
меня «выступать», чтобы озвучить, видимую мной реальность.
Вот она: Россия стоит на краю пропасти.
Что будет? Какая беда ждет нас? – Бог знает.
Мудрец Губерман в эссе о Сократе с тревогой предупреждает: «Самое
жестокое похмелье – от опьянения коллективным единодушием».
Господи, дай нам разум услышать эту простую истину! Не дай окончательно
сойти с ума, за компанию с безумцами во власти!
Она, Украина, родила нас, русских. Выкормила, выпестовала и вывела в люди
целый народ. Дала нам письменность и веру. Потому она и «ненька», а Киев
«мать городов русских». Рожденные в днепровской купели, мы выросли,
разбрелись по свету, разбогатели, заматерели… И теперь, навалившись на
Украину всей своей огромной сыновьей тушей, мы реально насилуем собственную
мать. Причем делаем это с восторгом и удальским гиканьем…
Эй вы, русские мужики, вас еще не тошнит от этой мерзости?
|
Отправить
по электронной почтеНаписать
об этом в блогеОпубликовать
в TwitterОпубликовать
в FacebookПоделиться
в Pinterest
http://a.kras.cc/2015/05/blog-post_193.html
И вот эти граждане еврейской национальности, сбежавшие из СССР в Израиль и имеющие двойное гражданство в России,оставаясь членами Союза кинематографистов России под началом Никиты Михалкова - строчат на меня кляузы в ФСБ за,якобы оскрбительные статьи и заметки против Путина, пытаясь меня оболгать и шельмовать моё имя в профессии каскадёра. Никита Бесогон, куда вы смотрите?
http://inosmi.ru/politic/20170524/239426231.html
|
|
Уважаемая редакция!
Александр Массарский.
Я нашел в Интернете на сайте «Голоса еврейских
местечек» cтатью Аркадия Шульмана о кладбище в Городке и адрес вашей
редакции. И решил поделиться своими воспоминаниями. Я родился в Городке
5 мая 1928 года. 4 июля 1941 года наша семья стала
беженцами, и мы прошли 400 километров пешком до города Ржев, где
нас в товарных вагонах отправили на Урал. Так и остались живыми.
Все это я описал в своей книге мемуаров «За кадром и в кадре», изданной в
Санкт-Петербурге, в двух изданиях в 2008 и в 2016 годах. После войны я
окончил в Ленинграде два вуза. Защитил диссертацию. Работал инженером-конструктором
и участвовал в создании более 300 фильмов в качестве режиссера трюковых
эпизодов, актёра и каскадера.
Многое из прочитанного на Вашем сайте меня взволновало. Некоторых людей,
упомянутых в рассказе, я вспомнил. Вы пишете об аресте Шофмана в 1937 году.
Я учился в 4-м классе русской школы и сидел на одной парте с Натой Шофман и
помню, как она пришла утром в класс, заплаканная. Даже помню ее коричневое
платье.
Помню маляра, которого все звали «Ичке дер окс». До войны мы жили в
Городке на улице Садовой, 21, а после – в доме моего деда на улице
Володарского, 51. Дом во время войны сгорел, и наша семья потом жила в
Ленинграде.
Мои контакты:
е-mail: sosnovo28@gmail.com Тел.+7 921 9527100. Сайт www.massarsky.spb.ru С уважением и благодарностью
Академик всемирной
академии наук, искусств, культуры.
Заслуженный работник культуры России. Заслуженный тренер России по самбо и дзюдо. Почетный доктор Государственного технического университета “Военмех”. Массарский Александр Самойлович
ЗА КАДРОМ И В КАДРЕ
Отрывок из книги
Прерванное детство
Я родился в небольшом белорусском городе под Витебском, который так и
называется – Городок. Город огибала речка Горожанка, имевшая местами крутые,
обрывистые берега, а в нижнем течении ее воды образовывали три следующих одно
за другим озера. Жители говорили: идти купаться на речку или на озера. В
одном месте речку перегораживала плотина, и небольшая электростанция снабжала
город электричеством.
Население города было около девяти тысяч человек. Известно, что после
раздела Польши в конце XVIII века на территории России оказалась самая
большая в мире еврейская община – численностью более миллиона человек. В
Средние века многие переселились в Польшу из Германии, унаследовав элементы немецкого
языка, вошедшие в современный еврейский язык идиш. Эта часть территории
Украины, Белоруссии и Прибалтики и являлась в царское время чертой оседлости.
В городе жило много еврейских семей, но до Второй мировой войны все жили
дружно, национальный вопрос вообще не поднимался. Даже в 1905 году,
когда на Украине бушевали погромы, белорусы не поддались на провокации
черносотенцев и защитили еврейское население.
История Городка уходит в далекую древность. Археологические раскопки
показали, что еще в эпоху неолита здесь жили люди. В Средние века эта
территория в разное время принадлежала Киевской Руси, польским и литовским
королям, смоленским, новгородским князьям, Полоцкому княжеству. 9 июля
1772 года городокские земли вошли в состав Государства Российского.
Существовавший с XVI века герб города был заменен новым, с российской
государственной символикой.
На протяжении всей своей истории Городок подвергался нападениям соседей.
Во время Ливонской войны, при осаде Полоцка, войска Ивана Грозного разграбили
и опустошили земли Городка. Через Городок и прилежащие села прошли полчища
Наполеона, двигаясь через Смоленск к Москве и обратно, во время своего
позорного бегства на запад. При этом у жителей отбирали домашний скот,
лошадей, теплую одежду. Население было вынуждено кормить и снабжать вражескую
армию. В годы немецко-фашистского нашествия и оккупации Городка в течение
двух с половиной лет многострадальные жители испытали невзгоды,
нечеловеческие страдания и понесли огромные потери.
Белорусы – удивительный народ: трудолюбивый, честный, дружелюбный. При
этом в годы войны в партизанских отрядах они показали невероятную стойкость в
борьбе с оккупантами, проявив чудеса героизма. Жители города и окрестных сел
снабжали партизан едой и одеждой, укрывали раненых и прятали еврейских детей,
выдавая их за своих. За это укрывателям грозил расстрел всей семьи.
Известно, что при казнях фашисты взрослых расстреливали, а детей часто
закапывали живыми. Так, после очередной казни шестилетняя
Вера Массарская выбралась из рва, из-под груды детских трупов, и была
спасена жителем города, который весь период оккупации прятал Веру от немцев,
выдавая за свою дочь. Однако спаслись всего несколько человек.
За два месяца было расстреляно 400 еврейских семей. Когда в годы
войны на Украине на стороне немецких фашистов действовали многочисленные
части националистов-бандеровцев и свирепствовали подразделения полицаев – в
Белоруссии население шло в партизаны. Предателей было очень мало, хотя
встречались и особо зверствовавшие полицаи. В результате военных действий и
оккупации погибла четверть населения Белоруссии. В республике действовало
много партизанских отрядов, составлявших партизанские бригады. Бойцы
проводили смелые операции, нанося значительный урон фашистам. В ответ
оккупанты зверствовали и уничтожали целые окрестные деревни.
В Городке до войны была русская школа, две белорусских и одна еврейская,
которую в 1939 году закрыли, а учеников распределили по другим школам. Я
учился в русской школе. Директором у нас был учитель-белорус по фамилии Вожик,
что по-русски означает «ежик». Это был внешне суровый, строгий человек. У
него не было одной руки. Вожик преподавал русский язык, и теперь, спустя
годы, я сознаю, что любовь к литературе привил мне именно он.
В 1941 году его лично повесил бывший ученик нашей школы, полицай
Костя Дудак. Этот поддонок при освобождении Городка от оккупантов успел
уйти с ними на запад и избежал возмездия. Его так и не нашли.
Интересно, что в освобождении Городка принимал участие сын Чапаева
Александр.
После войны работали специальные правительственные комиссии,
расследовавшие зверства фашистов. Раскапывали места захоронений. Оставшиеся в
живых свидетели казней, которых часто немцы заставляли закапывать рвы с
убитыми, рассказывали о том, как проводилось уничтожение людей, называли
имена убитых. Составлялись списки казненных людей.
Позже проводились открытые суды над военными преступниками и предателями.
Были осуждены и расстреляны начальник полиции Городка Мордик (бывший
советский офицер) и его подручные, отличавшиеся особыми зверствами над своими
соотечественниками. Протоколом расследования зверств фашистов от
13 марта 1945 года зафиксировано, что в период с июля 1941 по
декабрь 1943 года в Городке расстреляно 4884, повешено 32, сожжено
заживо 168, угнано в рабство 947 человек.
В 2004 году в минском издательстве «Беларусь» была издана
историко-документальная книга «Памяць» («Память»), созданная на основе
документов и свидетельств уцелевших жителей Городка. В книге приводятся
исторические сведения о развитии города с давних времен, в довоенные и
послевоенные годы. Опубликованы списки казненных жителей Городка и
пригородов. В этих печальных перечислениях погибших я нашел имена десятков
родственников и знакомых.
Наводя справки после войны, опрашивая уцелевших соседей, мы узнали, что
одна из сестер мамы – Миля с четырьмя детьми, моими двоюродными братьями и
сестрами, из Бреста пешком добралась до Городка по захваченной немцами
территории. Вероятно, они искали спасения в родном городе. Здесь они нашли
свою гибель. Другая моя тетка, Кира, с двумя детьми из Витебска тоже пришла в
Городок. Их постигла та же участь. Узнали мы и о судьбе пропавшего без вести
дяди. Он уцелел на финской войне и ушел добровольцем на фронт в первый день
войны 22 июня 1941 года. Его воинская часть была разбита и рассеяна
немцами. Выходя из окружения, он попал в плен. Жители видели его в лагере
военнопленных в Городке. Кто-то видел, как фашисты, издеваясь над пленными
солдатами, отрезали ему нос и уши. Потом всех пленных уничтожили.
До войны в Городке не было крупной промышленности. Функционировали
стеклозавод, лесозавод, работали небольшие артели. Был техникум механизации
сельского хозяйства, который немцы превратили в лагерь советских
военнопленных. Там же их расстреливали и закапывали во дворе.
Я с Жоресом Алферовым,
который родился в Городке и стал Лауреатом Нобелевской премии. Мы с ним встретились в Туринске на Урале и дружим до сих пор.
В Городке родились и работали известные люди.
Герой Советского Союза, судовой врач на пароходе «Седов»,
потерпевшем бедствие в Арктике, Александр Петрович Соболевский.
Здесь родился и жил известный писатель и драматург Бэр Аршанский. Жил
композитор Иван Дзержинский – автор оперы «Тихий Дон». Работал
Иван Карпович Алферов – известный руководитель предприятий бумажной промышленности
страны. Здесь родился и провел первые детские годы его сын, ныне лауреат
Нобелевской премии, вице-президент Российской академии наук знаменитый
физик Жорес Алферов.
Помню семью Кугелей. Четыре брата погибли на фронте. Один из них,
Семен Кугель, обучил меня фотографии, которая стала моей страстью на всю
жизнь. Старший из братьев, Давид, был талантливым радиолюбителем. Еще до
войны он пытался сделать телевизионный передатчик.
Жила в Городке семья Массарских, моих дальних родственников. Все дети были
музыкально одаренными, играли на многих инструментах. Старшие братья погибли
на фронте, а младший из них, Зиновий, стал профессором Ленинградской
консерватории. Я помню Зиновия примерно с десятилетнего возраста. Это был
невысокий кудрявый мальчик с пухлыми щеками, за что ему пришлось носить
шутливую кличку Компот, которая осталась для друзей детства паролем на долгие
годы. Мы жили на одной улице. Когда я шел купаться на речку, то непременно
проходил мимо их дома, где часто на улице собиралась группа людей, слушавших
музыку, звучащую из распахнутых окон. Перед войной старший брат Зямы Борис
привез из Западной Белоруссии, «добровольно» присоединившейся в
1939 году к Советскому Союзу, аккордеон, который в то время казался нам
чудом. Зяма освоил и этот инструмент. Все жили небогато, и велосипед или
патефон в семье считались роскошью. После окончания Ленинградской
консерватории он руководил хором Балтийского флота в Калининграде. После
возвращения Зиновия в Ленинград мы с группой выживших друзей детства до последних
дней встречались у него дома. Это были замечательные встречи людей
преклонного возраста. У каждого была своя непростая судьба. Каждый чего-то
достиг в жизни. Зяма объединял нас всех. И, конечно, это были музыкальные
вечера. Мы много и охотно пели. К нам присоединялись сын Зиновия, известный
виолончелист Алексей, дочь-пианистка Алена и жена Вера, дочь знаменитой
оперной певицы Софьи Преображенской. Зяма ушел из жизни в 2014 году.
Бабушка.
Вышедская Рахиль Давидовна. Домохозяйка. Научилась читать по-русски в 70 лет. Прочитала всех русских классиков. Умерла в Ленинграде в 1958 г.
Мой дед
Вышедской Меер Вульфович. Известный печник. Умер в Ленинграде в 1949 г. Он и бабушка из села Вышедки.
Мы жили в доме моего деда. Он был знаменитым печником, мастером от Бога.
К нему всегда стояла очередь желающих соорудить в доме русскую или
голландскую печь, особый камин. Его печи стояли десятилетиями, хорошо грели и
никогда не дымили. Дед был человеком набожным, хорошо знал Библию, но от нас,
детей, религиозных знаний не требовал.
Бабушка, многодетная мать, была домохозяйкой и вечно пропадала в огороде.
Но к ней постоянно обращались люди с проблемами здоровья. Она, как теперь
принято говорить, была народной целительницей, владела знаниями народной
медицины и лечила от многих недугов.
Моя мать
Массарская Соня Мееровна. В Городке работала в библиотеке. Умерла в Ленинграде в 1999 г.
Мама была моложе отца на 18 лет. Она работала в городской
библиотеке. Мама отличалась твердым характером, по существу была главой семьи
и самозабвенно любила нас с сестрой. Помню, в детстве был такой случай. Мне
было лет пять. В кухне стоял самовар, закипела вода, мама хлопотала с посудой
для чая. Мы с сестрой тоже были на кухне. Не знаю, как это случилось, но
кипящий самовар опрокинулся. Хлынул кипяток. Увидев нас, мама развела руки в
стороны, не подпуская нас к середине кухни, боясь, что ошпаримся, хотя мы
замерли на месте и не двигались. А в это время кипяток из самовара широкой
струей лился ей на ноги. Она могла отойти, но материнский инстинкт удержал
ее. С сильнейшими ожогами ног мама пролежала в постели более восьми месяцев.
Отец был своеобразным человеком. В городе он был единственным
художником-оформителем. Его рукой были написаны все вывески учреждений,
магазинов, номерные знаки домов. Он рисовал и писал картины маслом, выбивал
зубилами и молотком надписи на могильных плитах. К праздникам отец ночами
малевал плакаты и лозунги, с которыми жители ходили на демонстрации. Эти
лозунги писались белилами на красной ткани – кумаче. Тексты призывов перед
официальными торжествами публиковались в газетах. Невозможно было изменить в
тексте букву или запятую. За этим строго следили соответствующие организации.
В детстве, когда отец учил меня рисовать, я думал, что мой родитель просто
талантливый самоучка, ведь он не оканчивал художественных учебных заведений.
Много позже, когда появились публикации о Марке Шагале, отец рассказал, что
десятилетним мальчиком он вместе с Шагалом учился живописи у известного
витебского художника Юрия Пена. Это была группа одаренных детей, с
которыми мастер занимался в порядке благотворительности. Отец и
Марк Шагал были ровесниками. Но Марк жил в Витебске, а отцу приходилось
ездить на уроки из Городка. Семья была бедной, и уроки пришлось прекратить. В
1937 году произошла нашумевшая история. Юрий Пен был зарезан в
собственной квартире. Перед самой войной мама привозила меня с сестрой в
Витебск на выставку картин Юрия Пена. В начале 1920-х годов
Марк Шагал работал в Витебске комиссаром по культуре. Он помогал отцу
организовывать культурную деятельность в Городке.
Мой отец
Массарский Самуил Аронович. 1987 г. р. Умер в Ленинграде в 1959 г. В Городке был художником-оформмителем. Все вывески в городе, даже номера домов, плакаты к демонстрациям были написаны его рукой. Он, зубилом и молотком, гравировал надписи на «мацейвах», которые стояли на могилах еврейском кладбище. Он создал в Народном доме Городка «Народный театр». Ставились спектакли. В Ленинграде он участвовал в восстановлении разрушенных дворцов. Реставрировал надписи и росписи в Хоральной синагоге.
Отец прославился тем, что организовал в Народном доме самодеятельный
драматический театр, в котором был актером, режиссером и оформителем
декораций. Ставились серьезные пьесы. Помню, особым успехом пользовался
спектакль «Тупейный художник» по повести Лескова, где отец исполнял
главную роль. В спектакле была занята и моя мать, а если в некоторых пьесах
требовался детский персонаж – мальчик, то и я становился артистом, за что в
школе меня дразнили и обижали. Самодеятельному театру предрекали большое
будущее, но этому помешала война. Впоследствии на основе этого произведения
композитор Стрельников написал музыку для оперетты «Холопка», а уже после
войны режиссер Роман Тихомиров снял музыкальный фильм
«Крепостная актриса». В этом фильме нашлась работа и для меня.
Коллектив народной самодеятельности.
Во втором ряду третий слева мой отец. В возрасте 10-ти лет он вместе с Марком Шагалом учился рисовать у витебского художника Юрия Пена.
Отец участвовал в Первой мировой войне. Он ушел служить в армию вместо
своего старшего брата, приписав себе два года. Так он попал на фронт. Потом,
уже в составе группы солдатских депутатов, приезжал с фронта в Петроград за
большевистской агитационной литературой. Слышал выступление Ленина с балкона
особняка балерины Матильды Кшесинской. В Городке он был одним из
организаторов установления советской власти, хотя был беспартийным. С войны
отец вернулся с двумя Георгиевскими крестами и ранением в голову. Был шесть
раз отравлен немецкими газами. Царские награды не приветствовались советской
властью. Поэтому в голодные 1930–1932 годы родители сдали эти кресты в
Торгсин (торговля с иностранцами) – так назывались магазины, через которые
изымались ценности у населения. Там можно было за антикварные вещи и драгоценности
купить дефицитные товары и продукты. Много позже, в Ленинграде, отец сказал
мне, что в 1916 году он написал некролог на смерть Шолом-Алейхема,
который был опубликован в издававшемся до революции на русском языке журнале
«Еврейская неделя». Я нашел в Публичной библиотеке 23-й номер этого журнала
со статьей отца, с подписью «Телефонист артиллерийской бригады С. Массарский.
Из окопов действующей армии». Отец рассказывал, что служба телефониста в то
время на фронте была одной из самых опасных. Нужно было под огнем противника
протягивать телефонные линии связи, а отступая, обязательно смотать и
сохранить все провода (провод являлся стратегическим дефицитом и был закуплен
в Германии еще до войны), и делать это приходилось на передовой, без всякого
прикрытия, когда свои уже отступили. Так, в 1915 году, когда русская
армия отступила из Бреста, отец под присмотром своего командира сматывал
провода. Отец был ранен осколком снаряда в голову, а офицер в живот. Отцу
удалось уйти с проводом к своим и вынести из-под огня своего командира. За
тот подвиг он и был награжден Георгиевским крестом. Потом они вместе лежали в
лазарете в Москве, и офицер подарил отцу на память серебряный монетник для
мелочи. Вещица представляла собой три спаянных цилиндра, в которые под пружину
вводилась мелочь разного достоинства. Интересно, что и для советских 10, 15 и
20 копеек эти цилиндры подходили. На дне монетника было клеймо: «Москва.
Гольцъ. 1879». Я наивно гордился этой надписью и показывал ее одноклассникам.
Ведь это был год рождения самого товарища Сталина! Я очень дорожил этой
вещью, но однажды в ленинградском троллейбусе у меня вытащили ее из кармана
пальто… Как-то в комиссионном магазине я увидел и опознал по характерным
вмятинкам свой монетник. У меня не хватило денег выкупить его, а когда я
пришел с нужной суммой, его уже кто-то купил.
Моя сестра
Адель Самойловна Массарская. Бежала из Городка в возрасте 16 лет. Работала Ленинграде преподавателем английского языка. Умерла в Америке в 2015 г.
Я с сестрой Адой.
1939 г.
Моя сестра Ада на три года старше меня. Она оказала большое влияние на
мое воспитание. Ада много читала и привила любовь к чтению мне. Ее суждения о
том, что хорошо, а что плохо, были всегда убедительно аргументированы, и я
принимал их непреложно. Благодаря своей сестре я не был в детстве хулиганом,
не начал курить. Поскольку мама работала в библиотеке, то книжные новинки мы
читали первыми в городе. Читала вся семья. Иногда мама приходила с работы
очень поздно, и мы уже знали, что в библиотеке работала секретная комиссия по
изъятию и уничтожению книги очередного «врага народа». Об этом говорили
шепотом, но все знали, что такую книгу держать у себя дома смертельно опасно.
Нужно было собрать не только экземпляры запрещенной книги, находившиеся в
библиотеке, но и те, которые были на руках у читателей. Маме приходилось
ходить по домам и собирать эти книги. Источниками информации у нас были
книги, газеты и радио. О телевидении тогда еще никто не знал. Диффузор
репродуктора представлял собой большую бумажную тарелку, которая, если имела
надрывы, издавала искаженный звук. Несмотря на примитивность этого
устройства, все внимательно слушали передачи. По радио, кроме официальных
сообщений, часто передавали литературные и музыкально-образовательные
передачи. Выступали чтецы, поэты, певцы, музыканты. До сих пор помню голоса
чтецов Ларионова и Яхонтова. Популярными были певцы Леонид Утесов,
Вадим Козин, Клавдия Шульженко, Изабелла Юрьева.
Транслировались оперы и футбольные матчи. Позже появился знаменитый
футбольный комментатор Вадим Синявский. Его репортажам внимала вся
страна. По утрам по радио проводили утреннюю гимнастику. Иногда мы замирали у
своих тарелок, когда передавали речь Сталина на партийном съезде, судебные
процессы над «врагами народа» или сообщения о происках империалистов у наших
границ.
Все жили в неясном, тревожном ожидании надвигающейся войны. Спустя годы я
понял, что именно эти тарелки не только воспитывали наше отношение к жизни,
понимание добра и зла, но и формировали наше эстетическое восприятие литературы
и музыки. У меня и сейчас звучат в ушах фразы диктора из далекого детства:
«Передаем вальс-фантазию Глинки» или «Прослушайте арию Дира из оперы
Верстовского “Аскольдова могила”», или «Арию Каварадосси из оперы Пуччини
“Тоска”». От этого кружились наши детские головы. Оказывается, есть такие
оперы и композиторы! И где-то в Москве или в Ленинграде счастливчики могут
услышать и увидеть всё это в театре!
Годы сталинских репрессий не обошли и наш Городок. В 37-м начались
аресты. Ночами кого-то увозили, а наутро в наш класс приходили их
ошеломленные, заплаканные дети. И никто не знал, как следует относиться к
детям «врагов народа». С одной стороны, «партия не ошибается», с другой –
трудно представить, что какой-то бухгалтер или маляр и есть этот самый враг нашего
народа, а значит, и твой сосед по парте, их сын или дочь – тоже ужасные,
затаившиеся враги. Я дружил с одноклассником Эдиком Михайловским. Его отец
был врачом, которого перед самой войной арестовали. Шептались, что за
польскую фамилию. Эдик перестал ходить в школу. В мае 41-го он умер. В школе
говорили, что от нарыва в горле.
В городе была церковь, костел и синагога. В тридцатые годы их закрыли,
потому что тогда все знали: «религия – опиум для народа». Помню, с купола
церкви был снят крест, а внутри устроили спортзал. Там работала
гимнастическая секция. Зимой мы катались на лыжах, в основном спускались «с
гор». Гор, конечно, не было, но были холмы и крутые берега речки. Когда зимой
река замерзала, то с вершины обрыва можно было стремительно скатиться на лед.
Некоторые холмы оказались древними курганами, и на них вели археологические
раскопки. Зимой в городском саду и в других местах заливали катки. Катание на
коньках было любимым занятием. В основном дети катались на «снегурках»,
прикрученных веревками к валенкам, но некоторые крепили коньки к ботинкам.
Для этого в каблук врезались специальные пластинки. В школу я пошел
шестилетним, и это все школьные годы очень тяготило меня, потому что в классе
я был младшим, и даже девочки (что казалось особенно обидным) были старше
меня…
В 1941 году я окончил шесть классов. 5 мая мне исполнилось
13 лет, а 22 июня на нас обрушилась война. Как все советские люди,
мы были воспитаны патриотами, знали, что у нас самая сильная армия и что мы
разгромим агрессора «на его территории». В популярной довоенной песне «Если
завтра война» были слова: «И на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью,
могучим ударом!»
Как много лет спустя написал в песне Геннадий Шпаликов: «…Через
месяц или раньше кончится война. Риорита, Риорита, вертится фокстрот, на
площадке танцевальной сорок первый год…» Но по радио раздавались призывы к
населению строить бомбоубежища, проявлять бдительность, ловить диверсантов,
разоблачать шпионов и не поддаваться панике.
Мы жили в довольно просторном доме на окраине города. Через наш участок
протекал ручей в овраге с крутыми берегами, заросшими ольховыми деревьями и
кустами. В стене этого оврага дед выкопал глубокую нишу, в которой было
оборудовано убежище для всей нашей семьи. Как и предписывалось, мы принесли туда
воду и запас еды.
Моя тетя
Броня Мееровна. В Городке работала бухгалтером. Умерла в Ленинграде в 1972 г.
На третий день войны мы услышали незнакомый гул летящих самолетов. Это
были «юнкерсы». В отличие от наших самолетов, у которых был равномерный гул,
эти издавали прерывистый, с паузами, рокот. Мы, находясь в убежище, не видели
того, что происходит на поверхности, но услышали пронзительный,
душераздирающий визг и поняли, что самолеты пикируют прямо на нас. Мы тогда
еще не знали, что немцы снабжали свои бомбы сиренами, издававшими устрашающий
вой, порождавший ужас и панику. При этом у каждого возникала уверенность в
том, что бомба падает точно на него. Потом гремел взрыв, и грохот его не был
похож на тот, что мы слышим в кино, к чему привыкли и который, раздаваясь с
экрана, совершенно не пугает. Но тот взрыв, который ты услышал впервые в
жизни и который был направлен прямо в тебя, в глубину твоего существа, – это
совсем другое! Звук был звонкий, похожий на удар в огромные литавры… Я
смотрел на окаменевшие, недоуменные лица родных, не сознающих, что
происходит. Бомб было сброшено немного, скорее, для устрашения. Остались
огромные воронки. Ни один дом не был разрушен, но стало ясно, что немцы уже
близко. Мы не сразу заметили, что наши войска надвигаются со стороны фронта,
а не с востока, и покидают город. Это было отступление, перераставшее в
бегство… Вскоре оказалось, что в городе советских военных уже нет, немцы
где-то близко и уже слышен гул артиллерийской канонады.
Стало ясно, что надо принимать решение… Среди населения не было согласия.
Одни говорили, что надо уходить на восток, а когда врага разобьют, вернуться
к своим домам. Другие уверяли соседей, что бежать не надо, немцы – культурный
народ и ничего плохого нам не сделают. Многие из еврейских семей считали, что
раз они говорят на идише, а это почти немецкий язык, то бояться нечего. Но
мой отец, воевавший с немцами в Первую мировую войну, следивший за
политической обстановкой, сказал, что многие не понимают, что такое Гитлер и
смертельная опасность фашизма, и что уходить надо.
Мы тоже думали, что уходим ненадолго, вещей брать с собой не нужно – ведь
мы скоро вернемся. Сборы были короткими. Из наволочек мы соорудили «рюкзаки»,
беспорядочно уложили в них подвернувшиеся вещи и, после болезненных споров, приготовились
уйти в неизвестность. Наш семейный отряд состоял из семи человек – отец,
мать, бабушка, дед, тетя Броня, моя сестра Ада и я, самый младший.
4 июля 1941 года под грохот артиллерийской канонады и сполохи
зарниц мы покинули наш дом, и ушли в ночь…
Исход
Темной июльской ночью мы двинулись на восток, выбрав единственное
безопасное направление. Из соседних домов выходили соседи, сливаясь по мере
продвижения по городу в горестную молчаливую толпу. Почему-то казалось, что
надо соблюдать тишину, люди говорили шепотом, хотя никто нас не видел и не
слышал. Толпа росла и множилась. Уже трудно было не потеряться в этом скопище
мужчин, женщин и детей. Кто-то начинал искать в толпе своих родственников.
Послышались окрики, детский плач. Выйдя за город, и почему-то почувствовав
себя в безопасности, люди стали говорить в полный голос.
Начались сомнения – а надо ли уходить? Куда идем? Может, стоит вернуться?
И многие вернулись навстречу своей гибели.
Наступило утро. Возникли споры о дальнейшем пути. Решили двигаться пока к
Велижу. После бессонной ночи шли весь день. Вечером подошли к какой-то
деревне. Местные жители предложили еду и ночлег. Денег за это не брали.
Сердобольные женщины очень сочувствовали нам. Я до сих пор с благодарностью
вспоминаю этих простых белорусских крестьян. Утомленные волнением и
непривычным тяжелым пешим переходом, мы провалились в сон в одной
крестьянской хате.
Но, несмотря на усталость, я проснулся и не мог уснуть, нещадно
расчесывая себя. Свирепые клопы вынесли меня на улицу. Сон мы закончили на
свежем воздухе. Поднялись рано и двинулись в путь.
К городку Велиж мы добрались к вечеру. Стали искать какие-нибудь местные
власти, чтобы определиться в обстановке. Но никто здесь ничего не знал.
Сводки по радио были туманными. Мы узнали только, что наши войска и здесь
прошли на восток. Мы были в нейтральной зоне. Где-то впереди уходят наши –
где-то сзади наступают немцы. Понятно, что надо идти вперед, к своим, но
каким путем? Местные руководители сказали, что есть указание – беженцам
двигаться к городу Белый. Нашлась карта. Оказалось, что этот город стоит в
стороне от железной и шоссейной дорог. Был ли смысл идти туда? Но большинство
пошло на Белый. Потом мы узнали, что в Белом скопилось множество беженцев,
фашистские самолеты жестоко разбомбили город с жителями и беженцами,
превратив его в огромную, чудовищную братскую могилу. Отец сказал, что наше
спасение – это выйти к железной дороге.
Переночевав в лесу, мы пошли к станции, расположенной на отрезке дороги
Великие Луки – Ржев. Ближайшая станция находилась от нас примерно в тридцати
километрах. В этом направлении тоже двигались толпы беженцев, которые,
покидая свои родные места, присоединялись к нам. Рядом с людьми шли огромные
стада коров. Был приказ правительства угонять скот, увозить или уничтожать
промышленное оборудование, чтобы ничего не оставлять врагу. Несчастных коров
никто не доил, и они громким мычанием сообщали о своих страданиях. Иногда
пастухи, сопровождавшие стада, уговаривали беженцев подоить коров. Тогда к
нашему скудному питанию добавлялось молоко. Но люди спешили уйти подальше от
фронта, никто не хотел задерживаться.
Мы шли вперед, не зная отдыха. Ночи мы старались проводить в лесу,
избегая деревень, которые немцы иногда бомбили. Днём тоже не было спасения.
Почти ежедневно налетали истребители с крестами на крыльях и свастиками на
фюзеляжах. Они безнаказанно снижались прямо над нашими головами, покачивая
крыльями, летали кругами. Мне казалось, что я различаю лица пилотов. Лётчики
издевались над нами, улетая и возвращаясь. Люди лежали ничком на земле, но
спрятаться было негде. Вероятно, фашистские пилоты специально подгадывали
время, когда мы выходили на открытое пространство. На земле лежали несчастные
старики, женщины и дети и обречённо ждали своей участи. Обезумевшие от страха
коровы метались среди лежащих людей, топча несчастных. Иногда, насладившись
нашей паникой, самолеты улетали, но чаще выпускали короткие пулемётные
очереди. Потом мы поднимались и обнаруживали несколько убитых и раненых.
Иногда гибли и коровы. Слышались стоны и крики, детский плач. Матери искали
своих детей и стариков, оплакивали мертвых. Раненых перевязывали и многих
оставляли в деревнях. Убитых хоронили вдоль дорог. С ними оставались члены их
семей.
Кто-то заметил, что мы перешли границу Белоруссии и находимся уже на
территории РСФСР. Вскоре мы с удивлением почувствовали это на себе. Отношение
местного населения к беженцам разительно отличалось от того, как нас
провожали белорусы. К нам относились если не враждебно, то, по крайней мере,
недружелюбно. Некоторые российские женщины сквозь зубы цедили:
– Куда бежите? От немцев не уйдете! Вот мы же не бежим.
Мы не знали дорог, и нам порой умышленно показывали ложное направление.
Мы продолжали наш печальный поход. Быстро продвигаться мы не могли, нас
сдерживали старики и дети. Молодым тоже было нелегко. В первые дни у всех
болели мышцы и суставы, но потом сказались результаты тренировки, и мы меньше
чувствовали усталость.
Как-то ночью мы подошли к городу Ильино. В начале улицы стоял дрожащий от
страха паренек с берданкой. Он сказал нам, что немцы сбросили на город
парашютный десант, жители покинули свои дома и скрываются в окрестном лесу.
Обратной дороги не было, и мы решили идти навстречу своей судьбе. Помню,
как люди стали уничтожать свои партийные и комсомольские билеты, другие
документы. Многие прощались друг с другом, плакали. Мы вошли в город.
Обстановка была тревожной. В полном молчании шли люди, прижимая к себе
испуганных детей. Город был пуст. В домах распахнуты двери и окна. Валялись
брошенные вещи. Внезапно мы увидели, что улица впереди покрыта снегом. Снег в
июле! Подойдя ближе, мы увидели, что на земле сидят белые куры. Кто-то
выпустил их из инкубатора, а в темноте куры спят. Потом за нами увязалась
одинокая свинка. Брошенная хозяевами, она неотступно следовала за нами. Ее
пытались отогнать, ведь свинка хрюкала и могла нас демаскировать. В любую
минуту мы обреченно ждали выстрелов или нападения. Страшились услышать
немецкую речь. Но ничто не нарушало напряженной тишины. В конце города стоял
еще один такой же перепуганный вояка с двустволкой. Мы миновали город, и
вышли на лесную дорогу. Теперь могло произойти самое страшное. Мы ждали, что
из леса раздадутся пулеметные очереди, крики нападающих, но было тихо.
Наступил рассвет. Мы удалялись от злополучного города. Немцев не было. Потом
мы узнали, что это была очередная паника, которую искусно сеяли немцы,
провоцируя ложные тревоги через своих агентов.
Спустя годы, в Ленинграде, я узнал, что мой знакомый Марк Гиршов родился
в этом городе и также бежал от немцев в 41-м. Мы неоднократно убеждались в
том, что агентов у немцев было много. Часто, ночуя в лесах вблизи городов, мы
слышали узнаваемый гул летящих «юнкерсов». Внезапно из леса взлетали ракеты,
указывая цели для бомбометания. Самолеты тут же разворачивались и начинали
бомбежку.
Мы упорно шли в сторону железной дороги Великие Луки – Ржев. Наконец мы
подошли к станции Старая Торопа. Но уже издали был виден сильный дым. Мы
приблизились к горящим зданиям, и наши надежды на спасение рухнули… Немцы
разбомбили здание вокзала. Горели вагоны, торчали искореженные рельсы,
валялись трупы людей. Подходили отставшие люди и тоже безнадежно наблюдали
эту картину. Стало понятно, что уйти от преследования немцев нам не удастся…
Когда древние иудеи осуществляли свой исход через пустыню из плена
египетского в Землю обетованную, то у них был предводитель – пророк Моисей,
которому несчастные верили, а он ведал, куда надо идти. В нашем горестном
скопище людей не было пророков. Нет, пророк был! Мой отец, старый вояка,
обратился к толпе утративших надежду людей: «Да, эта станция разбита, но
обратной дороги нет. Позади немцы. Впереди есть другая станция. Надо идти к
ней!» И люди понуро побрели вперед. Теперь наш путь пролегал вдоль железной
дороги, но легче нам от этого не стало. Так же продолжались бомбежки и
обстрелы, но теперь немцы стали сбрасывать с самолетов листовки, в которых
призывали убивать комиссаров, коммунистов, евреев и сдаваться. Листовка
являлась пропуском в плен.
Во время таких налетов в нас не стреляли. Мы уныло тащились вперед.
Бедные старики! Как им доставалось! Деду было уже за семьдесят. Он отставал.
Неожиданно нас, пешеходов, нагнала лошадь, запряженная в телегу с огромной
кучей какого-то скарба. Мы уговорили возницу подвезти деда хотя бы до
следующей станции. Мужик согласился. Дед взгромоздился на эти вещи. Какое
счастье для нас! Но не прошла лошадь и километра, как начался налет. Коняга,
испугавшись, рванула в поле, и дед с высоты кубарем полетел в канаву. Когда
налет закончился, мы подняли его и поняли, что у него сломана ключица.
Кое-как мы перевязали его, забрали котомку. Дальше этот железный старик шел
со всеми, не проронив ни слова, не показывая своих страданий, не требуя
снисхождения и жалости к себе. Мы знали, как ему тяжело, но помочь ничем не
могли. Стояла нестерпимая жара. Мы обливались потом. Веревочные лямки мешков
врезались в тело. Ноги были стерты обувью, не предназначенной для таких
походов. Не хватало еды. Лесные ночевки не восстанавливали сил. Мы упорно шли
вперед по 15–16 часов в день, делая короткие остановки.
Наконец наша толпа подошла к станции Западная Двина. Еще издали мы
увидели густой дым и поняли, что ничего хорошего это не предвещает. Подойдя
ближе, мы увидели такую же картину, как и на предыдущей станции. Только здесь
разрушений было еще больше. В опрокинутых вагонах горели какие-то ящики,
бочки, доски. Валялись трупы людей, убитые и раненые лошади. В глубоком
унынии мы двинулись к следующей станции, проходя по пути деревни и небольшие
городки. Миновали третью разбитую станцию. Потом были и другие. До сих пор
помню их названия – Нелидово, Карпово, Мостовая, Оленино, Чертолино.
20 июля, подходя к Ржеву, мы наконец встретили наших пеших бойцов,
идущих в сторону фронта. Потом мы подсчитали, что за 16 дней под
бомбежками и обстрелами мы прошли 400 километров! И это мирное
гражданское население! Правда, наша отступающая армия пробежала перед нами
этот путь еще быстрее.
На эвакопункте мы узнали, что немцы стремительно продвигаются по нашей
земле. Захвачены Минск, Могилев, Витебск, почти вся Белоруссия. Идут бои на
Украине.
Узловая станция Ржев пострадала мало. Здесь формировались поезда для
фронта и составы для вывоза беженцев вглубь страны. Мы метались по станции,
пытаясь найти поезд, идущий в тыл. Ночью солдаты затолкали нашу семью в
товарный вагон последнего отходящего из Ржева состава. Нас буквально бросили
на людей в этом вагоне. Утром мы огляделись. В вагонах были устроены
деревянные нары. Постелей не было, даже матрасов. В каждом вагоне размещалось
по 40–50 человек. В общем, как-то устроились. Вскоре поезд отправился на
восток, в новую неизвестность.
На этом наши беды не закончились, ведь мы по-прежнему находились в
прифронтовой полосе. Теперь уже немецкие самолеты охотились за поездами. Их
цель заключалась в уничтожении железнодорожных путей и станций, чтобы
парализовать продвижение наших войск и техники к фронту. Нас бомбили почти
ежедневно. Когда начинался налет, раздавался тревожный прерывистый гудок
паровоза и состав останавливался. Беженцы выпрыгивали из вагонов, детей и
стариков выносили на руках, и все бросались врассыпную, стремясь оказаться
подальше от поезда. Некоторым казалось, что спрятаться под вагоном
безопасней. Это не всегда было так. Когда мы увидели последствия прямого
попадания бомбы, то поняли, что так не спастись. Обычно вагон опрокидывался
или отбрасывался в сторону и сгорал. Рельсы оказывались искореженными. После
налета подсчитывались потери. Убитых оставляли на месте, а раненых везли с
собой, чтобы доставить на следующую станцию. Если путь был поврежден, мы с
тревогой ждали, пока закончится ремонт и заменят рельсы. В любой момент налет
мог повториться.
24 июля наш состав стоял на большой узловой станции Бологое.
Огромная площадь путей была забита составами поездов. Стояли вагоны с
военными, едущими на фронт, санитарные поезда с ранеными, платформы с танками
и орудиями, поезда с беженцами, цистерны с горючим. Формировались составы,
маневрировали паровозы. Нам сказали, что стоянка продлится до вечера. Люди
искали воду и пропитание. Вокруг гудела беспорядочная суета. Беженцы из
соседних составов пытались узнать последние новости. Иногда случались
незабываемые радостные встречи, когда в соседнем поезде кто-то обнаруживал
своего потерявшегося родственника или земляка. Многие переходили из одного
поезда в другой, чтобы объединиться с родными или знакомыми. Внезапно мы
увидели армаду «юнкерсов», летящих бомбить Москву. В ясном синем небе они
выстроились аккуратными тройками. Мы насчитали 72 самолета и с
удивлением увидели, как в синем небе вокруг самолетов возникают «ватные» облачка.
Это зенитная батарея, стоявшая около нашего состава, открыла торопливый,
беспорядочный огонь по самолетам. Медленно, как бы нехотя, от группы
отвалилось 15 «юнкерсов». Мы видели, как эти самолеты, не обращая
внимания на разрывы снарядов, развернулись и начали пикировать на станцию,
заставленную поездами. Раздался уже хорошо знакомый ужасающий вой падающих
бомб. Гремели взрывы. Пространство окутал едкий дым. Мы бросились искать
убежище, но наблюдали за происходящим действом. Наша семья нашла укрытие в какой-то
яме. Отец сидел, прижавшись спиной к дереву, и утешал нас, призывая к
выдержке. Я заговорил с ним, и отец, прислушиваясь, наклонился вперед. Я и
сейчас ясно вижу, как в этот момент в дерево, где только что была его голова,
шипя и дымя, вонзился раскаленный зазубренный осколок бомбы величиной с
тарелку…
Тройки поочередно бросались в стремительное пике, обрушивая на станцию
свой смертоносный груз. «Представление» длилось всего несколько минут.
Стервятники, освободившись от запаса бомб, не стали догонять свои самолеты и
ушли на запад. Я и несколько любознательных мальчишек из нашего вагона пошли
осматривать последствия бомбежки. Горели и дымились вагоны, платформы,
станционные постройки. Валялись тела убитых, ползали в лужах крови и стонали
искалеченные раненые. Сновали растерянные санитары с носилками. Командиры в
этом немыслимом крошеве разыскивали своих бойцов (слова «офицер» и «солдат»
как «пережиток прошлого» тогда еще не употреблялись). Беженцы тоже с криками
искали друг друга. Наш состав, к большой радости (если «радость» здесь
уместна), не пострадал, хотя стоявшая рядом зенитка лежала на боку, а ее
расчет был убит. Мы сновали среди вагонов и смотрели во все глаза. На одной
платформе из-под мешков с мукой торчали окровавленные руки и ноги. Мы перешагивали
через тела людей. Из большой пробоины на боку цистерны шел дымок. Один
мальчик сунул голову в эту дыру и… упал мертвым. Мы оторопело смотрели на его
внезапно посиневшее лицо и пену изо рта. Наверное, внутри цистерны находилось
что-то ядовитое. Я, остолбенев, стоял над трупом парнишки. Это был тихий,
молчаливый мальчик. Он был сиротой и ехал один. Не знаю, откуда он был родом.
У него на глазах бомба убила всех родных. Соседи по вагону как могли опекали
его. Вот тогда, именно в ту минуту, стоя между вагонами, среди окровавленных
трупов, над телом несчастного мальчика, я внезапно с горечью внутренне
осознал, что черствею, что вид крови и смерти уже не волнует меня, как в
первые дни войны! Я ненавидел себя за это, но понял, что становлюсь взрослым
и что теперь я сам отвечаю за себя. Так рано взрослеют дети войны. Позже
бывалые солдаты объяснили мне, что равнодушие, а иногда и презрение к смерти
– это защитная реакция нашей психики, иначе не выжить на войне. Жители и дети
блокадного Ленинграда говорили то же.
Бомбежка задержала нас в Бологом на два дня. Шли ремонтные работы. В
первую очередь отправляли фронтовые составы, а поезда с беженцами иногда
стояли на запасных путях каждой станции по несколько дней. При этом нельзя
было отходить от поезда надолго – отправить его могли в любое время. Бывало,
что пассажиры отставали от поездов и теряли своих близких навсегда, потому
что в этой неразберихе трудно было узнать, куда ушел поезд. Постепенно
бомбежки становились более редкими. Мы томились на своих нарах. Если в вагоне
кто-то умирал, то становилось просторнее. Дед страдал от перелома ключицы.
Ему приходилось спать сидя, так было легче, но он молчал. О чем он думал? Что
вспоминал? Думал ли о своих детях или внуках, о единственном сыне, оставшемся
в пекле войны… Мы тогда еще не знали, что все наши родственники, оставшиеся в
оккупированной Белоруссии, были расстреляны и зарыты в огромной братской
могиле. Неожиданно заболела мама. Неясные боли причиняли ей невыносимые
страдания. На станциях в наш вагон приходили врачи и предлагали снять её с
поезда и поместить в больницу, но это означало расстаться с семьей, и,
возможно, навсегда… Мама отказывалась и продолжала терпеть боли. Наконец мы
подъехали к вокзалу города Кирова. Маму отвезли в больницу. Оказали ей
необходимую помощь, но требовалась операция, от которой она отказалась. Мы
уже решили, что больше никогда с ней не увидимся. Однако стоянка затянулась
на три дня, и, к общей радости, мама неожиданно вернулась в наш «родной»
вагон. Мы думали, что Киров – это конец нашего печального маршрута, но состав
отправился дальше. Километров через пятьсот был город Молотов (теперь снова
Пермь), еще через пятьсот – Свердловск (ныне опять Екатеринбург), но мы
следовали дальше на северо-восток.
Утром 12 августа нас разбудили и потребовали выйти из вагонов с
вещами, объявив, что поезд дальше не пойдёт. На жестких нарах товарного
вагона мы провели 24 дня. На облупленной стене вокзала виднелась надпись
– Туринск. Мы и не думали, что здесь, «на краю географии», проведем четыре
военных года.
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий